Камера была узкой и маленькой, каких – нибудь пять шагов в длину и два – в ширину, со стенами, окрашенными серой масляной краской , с маленьким зарешеченным окном чуть ли не под самым потолком. Ганс то принимался ходить от стены к двери, то садился на жесткую койку, застеленную серым казенным одеялом. Голова после вчерашнего гудела, как котел, вода из жестяной кружки была давно выпита, но вкус во рту все равно оставался таким, будто там кошки нагадили. В мозгу билась одна и та же мысль: что же теперь будет? Идиот, проклятый идиот! Надо же было почти двадцать лет молчать, чтобы так по – идиотски, на пьяную голову, проболтаться!
День 12 – го апреля 1961 года для Ганса Новотного начался так же, как и множество других. Правда, еще с утра весь Берлин гудел, как пчелиный улей – еще бы, русский в космосе! В обеденный перерыв Ганс выскочил за проходную завода и купил в киоске газету. Во всю первую страницу красовался портрет молодого русского летчика, чем – то напомнившего Гансу его самого, каким он был двадцать лет назад – молодой офицер люфтваффе. Ганс наскоро прочитал сообщение и, сунув газету в карман спецовки, заторопился в цех – перерыв кончался, а работа ждать не будет. «По этому случаю надо будет после работы выпить как следует» – подумал Ганс. «Хоть и русский, хоть и воевали мы с ними, а все же свой брат, летчик. И ведь сумели же эти славяне! Хотя, чего уж там, ведь и у нас была в 41 – м техника – не то что у русских, а войну они все же выиграли…»
После рабочего дня подвальчик, куда Ганс обычно заходил выпить пива, был битком набит – яблоку негде упасть. В клубах табачного дыма взад и вперед сновала фройляйн Герда, неся в руках сразу по двенадцать литровых кружек пива и ловко уворачиваясь от хохочущих мужиков, так и норовивших шлепнуть ее по необъятному заду . За каждым столиком только и было разговоров, что о сегодняшнем событии – русский в космосе! Многие мужчины позволили себе по этому поводу тяпнуть лишнего – авось, жены дома не станут особенно дуться, ведь не каждый день такое событие! У Ганса уже порядком шумело в голове – многие из их компании знали, что он бывший летчик, и не один уже успел выпить с ним в честь знаменательного события. Вот и длинный Герберт, присев за столик к Гансу, поставил перед ним стаканчик со шнапсом и, чокнувшись, подмигнул: «Ну что, старина, выпьем? Все же первый человек в космосе, хоть и русский!» Ганс одним глотком осушил стаканчик, крякнул и неожиданно для себя самого ответил Герберту уже заплетающимся языком: «А черта с два!» «Что, старина, черта с два?» «Черта с два первый – первым был я, еще в сорок третьем! Понял?» «Да ты что, старина, никак выпил лишнего? Придумать такое!» Герберт взглянул на Ганса неожиданно трезвыми глазами и хлопнул его по плечу.
«О, Герберт! Хоть я и выпил сегодня, но знаю, что говорю! Да, я в войну служил в люфтваффе, и на мессерах летал, и на фокке – вульфах, но была тогда одна машина, на которой только я летал, да так, как никто и нигде в то время не летал…»
В голове у Ганса шумело, зал пивной плыл перед глазами. «Пожалуй, на сегодня хватит» – подумал он и, с трудом встав из – за столика, покачнулся и чуть не упал. Спасибо, подхватил пропавший было куда – то Герберт. Выбравшись из подвальчика, мужчины распрощались, и Ганс, слегка покачиваясь, отправился домой по набережной Шпрее. «Хоть немного протрезвею, не то Эмма мне голову отвернет» – подумал он, даже не обратив внимания на двух мужчин в серых плащах и шляпах, шедших не торопясь шагах в двадцати сзади. До дома уже оставалось каких – нибудь полквартала, когда рядом с Гансом затормозила легковая машина, а оба мужчины неожиданно оказались рядом. «Садитесь, пожалуйста, герр Новотны» – сказал один из них, распахивая дверцу, – мы вас немного подвезем». Не успел Ганс и рта раскрыть, как оказался в машине, которая тут же рванула с места, но, вместо того, чтобы повернуть к дому Ганса, помчалась совсем в другую сторону. Въехав в большие металлические ворота, машина остановилась во внутреннем дворе большого серого здания. Двое сотрудников ШТАЗИ ( восточногерманского КГБ ) – это Ганс уже понял, с испугу у него и хмель сразу прошел, – ввели его в узкую дверь и повели куда – то по лестницам и переходам, в которых и сам черт бы ногу сломал. В маленькой комнате, где за столом сидел дежурный офицер в форме, Ганса обыскали, заставили вывернуть карманы, отобрали шнурки и ремень и втолкнули в маленькую камеру, где он сейчас и сидел на жесткой койке. Часы у него отобрали, за окном было все так же темно, и Ганс понятия не имел, вечер сейчас, глубокая ночь или скоро начнет светать. Кажется, он даже задремал немного, потому что чуть не вскочил на ноги от неожиданного лязга открывшейся стальной двери. «Новотны, выходи!» – охранник в форме вывел Ганса в длинный коридор и снова повел по лестницам и переходам, пока не втолкнул в обитую коричневой кожей дверь. За дверью была совершенно темная комната, с единственной ослепительной настольной лампой, свет которой ударил Гансу прямо в глаза, так что он невольно прикрыл их рукой. «Садитесь, герр Новотны!» – послышался довольно приятный голос из – за стола, на котором стояла слепившая, как прожектор, настольная лампа. Самого человека, сидевшего за столом, совершенно не было видно из – за света лампы. Ганс осторожно сел на массивную табуретку, которая оказалась привинченной к полу. «Надеюсь, не надо объяснять вам, герр Новотны, куда вы попали и что в ваших же интересах будет как можно более чистосердечно ответить на все мои вопросы», – сказал тот же голос из – за лампы. Это Ганс, разумеется, понял сразу. Восточногерманская секретная полиция – ШТАЗИ –не шла ни в какое сравнение даже с бывшим гитлеровским ГЕСТАПО. В ГЕСТАПО, хоть и очень редко, кое – кому из арестованных удавалось отмолчаться на допросах. В ШТАЗИ – говорили все. Говорят, кто – то из высших чинов ШТАЗИ однажды сказал, что не бывает «крутых» допрашиваемых, а бывают только не очень умелые следователи. И Ганс решил не упираться: ведь не осталось никого из тех, кому он обещал хранить тайну, да и сама тайна теперь, пожалуй, ломаного гроша не стоит…И Ганс торопливо, сбиваясь и перескакивая с одного на другое, принялся рассказывать о том, о чем молчал чуть ли не двадцать лет, о событиях, которые и ему самому теперь казались чем – то вроде научно – фантастического романа…
– Итак, Новотны, – толстый Геринг с трудом выбрался из –за стола и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по кабинету.
– Ваши начальники рекомендовали вас как храброго офицера и опытного пилота. Скоро мы будем праздновать день рождения нашего фюрера, и я надеюсь с вашей помощью сделать ему достойный подарок!
«Куда он клонит?» – думал Ганс, стоя по стойке «смирно» посреди огромного кабинета. Он, недавно еще простой немецкий парень из Судетской области, храбро сражался на Восточном и на Западном фронте, имеет множество наград, как один из лучших летчиков, был отозван с фронта для испытаний новых самолетов, показал себя неплохим испытателем. И вдруг этот внезапный вызов к самому рейхсмаршалу и его туманные разговоры о каком – то подарке фюреру! К чему бы это?
-Вот приказ, – Геринг взял со стола листок бумаги и подал его Гансу.
– Все необходимые документы получите у адъютанта. Затем отправляйтесь на завод к профессору Зенгеру, там вам все объяснят. Будете испытывать новейший самолет, на каком еще никому не приходилось летать, – Геринг особо подчеркнул слово «новейший», хлопнул Ганса по плечу, небрежно взмахнул рукой на громогласное «Хайль!» Ганса и сделал знак заглянувшему в кабинет адъютанту.
В тот же день, к вечеру, Ганс уже мчался в поезде, разглядывая мелькавшие в окне деревенские пейзажи и шпили церквей маленьких городков. Поезда, несмотря на военное время, ходили с прославленной немецкой точностью – хоть часы по ним проверяй.
Профессор Ойген Зенгер оказался маленьким лысым человеком в очках, с быстрыми, как у обезьянки, движениями – казалось, он и секунды не способен был постоять на месте. В огромном цехе он подвел Ганса к лежавшей на стапеле гигантской белой сигаре, метров тридцати длиной, с маленькими крыльями и сдвоенным хвостовым оперением. В носовой части помещалась крохотная кабина пилота. К своему удивлению, Ганс не увидел пропеллеров. Он знал, что уже испытывается реактивный истребитель Мессершмитта – Ме – 262, «Ласточка», но чтобы вот такая громадина…
– Вот это и есть наша птичка, – Зенгер с гордостью указал на стапель.
– Вы правильно заметили, обер – лейтенант – пропеллеров у него нет. И не будет. На тех высотах, где он будет летать, они ему ни к чему – воздуха там практически нет. Впрочем, полностью вас введет в курс дела инженер по летным испытаниям, герр Шмидт, – Зенгер представил Ганса длинному и худому, как жердь, господину, который провел его в свой кабинет на антресолях цеха, вынул из стоявшего в углу массивного сейфа толстую папку с надписью «Совершенно секретно» и положил ее на стол перед Гансом. С этого дня Ганс не имел ни одной свободной минуты: с самого утра и до позднего вечера он разбирался в схемах и чертежах, заучивал наизусть бесчисленные инструкции и наставления, упражнялся на макетах и тренажерах, облазил снаружи и изнутри весь самолет и своими руками ощупал едва ли не каждую гайку. И чем больше он изучал новую машину, тем больше у него дух захватывало.
Самолет был рассчитан на бомбовую нагрузку в десять тонн. Изучая устройство бомбового отсека, Ганс с удивлением обнаружил, что там имеется узел подвески только для одной бомбы, зато невиданных размеров. Насколько было известно Гансу, таких бомб – в 10 тонн – просто не существовало. На его недоуменные вопросы герр Шмидт, понизив голос, объяснил, что речь идет о специальной бомбе неслыханной мощности, способной уничтожить целый город. Над этой бомбой работает в институте кайзера Вильгельма в Берлине профессор Отто Ган со своими сотрудниками, именно под эту бомбу и строит свой самолет профессор Зенгер.
До 20 – го апреля, дня рождения фюрера, оставалось все меньше времени. Все, от самого профессора Зенгера до подсобного рабочего, знали, что первый полет «птички» должен стать подарком фюреру. Работы на самолете уже не прекращались ни днем, ни ночью. Грохотали пневматические клепальные молотки, визжали сверла, вспыхивали огни электросварки. Наконец, к утру 19 апреля все стихло. В непривычной тишине огромного цеха, у совсем законченного и сверкавшего ослепительной белой краской самолета профессор Зенгер в последний раз инструктировал Ганса.
– Стартуете ровно в 23.00, на полной тяге двигателей выходите на высоту 150 километров, затем двигатели прекращают работу – обратите внимание, с прекращением работы двигателей наступит состояние невесомости. Для вас это, разумеется, не новость, но в полетах на истребителе невесомость длится несколько секунд, а здесь вам придется переносить это состояние около полутора часов. Затем в свободном баллистическом полете набираете скорость, входите в плотные слои атмосферы, отскакиваете от них, как плоский камешек от поверхности воды и снова уходите в стратосферу. И так до конца полета.
– Герр профессор, – не удержался Ганс, – а как же бомба?
– Бомбы пока не будет, – помрачнел Зенгер, – что –то там у Гана не ладится. Но ничего, наше дело – испытать самолет. Наша цель – Нью – Йорк! Как только будет готова бомба, мы швырнем ее на головы этим проклятым янки, и их небоскребы повалятся, как кегли в кегельбане! И тогда сразу войне конец. Надеюсь на вас, Ганс! – закончил Зенгер и ушел отдавать распоряжения рабочим и инженерам, готовившим машину к полету.
Поздним вечером Ганс стоял у огромной, казалось, уходившей в самое небо, эстакады, в начале которой сверкал в ярком свете прожекторов огромный самолет. Блестящий высотный скафандр с непривычки жал в паху и под мышками, пот стекал под шерстяным бельем по спине мелкими ручейками. Зенгер все никак не мог успокоиться, вновь и вновь повторяя тысячу раз уже слышанные наставления. Внезапно в ворота аэродрома въехало несколько легковых машин. На большой скорости они направились прямо к эстакаде. Скрипнули тормоза, из головной машины выбрался Геринг в своем ослепительно белом мундире и с маршальским жезлом в руке. Он поприветствовал собравшихся, взмахнув жезлом, подошел к Гансу, взглянул ему в глаза и с пафосом сказал: – Вот, Новотны, это и будет наш подарок фюреру! Надеюсь на вас! Хайль Гитлер! И кивнул Зенгеру: – Начинайте, герр профессор!
Ганс с трудом поднялся по легкому алюминиевому трапу в маленькую кабину – мешали многочисленные шланги, провода и разъемы скафандра. Механики быстро и ловко, отработанными на многочисленных тренировках движениями подключили шланги и разъемы, пристегнули Ганса привязными ремнями к креслу, закрыли фонарь кабины и убрали трап. В кабине воцарилась тишина, нарушаемая лишь шипением кислорода в маске и шуршанием помех в наушниках. Ганс привычно защелкал тумблерами и переключателями на многочисленных пультах. Машина начала оживать, зажужжали приводы рулей, заныл турбонасос, стрелки на светящихся циферблатах заняли установленные положения, загорелись многочисленные зеленые лампочки, указывая на нормальную работу систем. Ганс щелкнул тумблером связи: – К старту готов! Разрешите взлет?
– Взлет разрешаю! – послышался в наушниках искаженный микрофоном и волнением голос профессора Зенгера. Ганс утопил красную кнопку на приборном щитке, услышал где – то позади громкий хлопок, увидел за остеклением кабины яркую вспышку, озарившую стартовую эстакаду, и двинул вперед до упора рычаги управления двигателями. Громкий свист, такой силы, что вызвал боль в ушах, даже защищенных наушниками, мощный толчок, прижавший тело к спинке сиденья, в глазах потемнело от перегрузки. Эстакада мгновенно промелькнула под самолетом и исчезла, за стеклами кабины с невероятной скоростью неслись клочья серого тумана – облака. Внезапно открылось бескрайнее небо с яркими звездами и огромным диском луны. Земля уходила вниз, все больше приобретая форму шара. Из – за края горизонта брызнули лучи ослепительно яркого солнца. Пришлось опустить защитный светофильтр на шлеме. Ганс, с трудом ворочая глазами, словно отлитыми из свинца, оглядел показания приборов. Давление топлива…окислителя…тангаж…скорость…Ого! Стрелка прибора дрожала у цифры 7 – семь километров в секунду, в десять раз быстрее винтовочной пули! Вот это да! ТАК еще никто не летал, он – первый!
Восьмая минута полета. Беловато – серебристые облака виднеются далеко внизу. От зрелища лежащей под ним планеты, круглой, как шар, у Ганса захватило дух. Да разве можно сравнить то, что он видит в этом полете, даже с ночными полетами на истребителях? Земля – в 150 километрах под ним! С ума сойти!
Внезапно свист и грохот ракетных двигателей оборвался. Стрелки указателей на приборной доске прыгнули к нулям. Тело стало непривычно легким, пропало ощущение верха и низа. Ганс почувствовал легкую тошноту, но быстро справился с ней, вывел машину на заданный курс, установил необходимый угол снижения и стал ждать. Скорость пикирования увеличивалась, машина входила в плотные слои атмосферы. Обшивка начала потрескивать, нагреваясь от трения о воздух. Ганс привычно потянул штурвал на себя, и машина снова послушно полезла на высоту. После нескольких таких прыжков, с высоты около тридцати километров, Ганс заметил на горизонте зарево, похожее на гигантский лесной пожар. Зарево было все ближе и ближе. Нью – Йорк! Ганс защелкал переключателями. Через несколько минут зарево огромного города оказалось под самолетом. С такой огромной высоты нельзя было различить ни отдельных улиц, ни небоскребов, только море света – почти до самого горизонта. Затемнения, обязательного для всей Европы, американцы и не думали соблюдать. Ганс щелкнул тумблером «сброс», самописец сделал отметку на бумажной ленте.
Архив
Комментарии закрыты.