Йозас Шикшнялис Глаза Отрывок

Перевод с литовского Clandestinus (Сергей Исаев)

Неправда, что в глазах человека, словно в биографическом романе, можешь прочитать всю его жизнь. Глаза ведь отражают только теперешнее, которого, согласно философии, не существует. Этот  тезис, чтобы не терять понапрасну времени, метко доказываю: сижу перед лицом старого деда, слушаю его жалкие всхлипывания и, глядя в его выпученные глаза, вижу только собственное отражение. Значит ли это, что я – отражение И.? Ерунда в высшей степени, как было модно говорить в детстве, когда мы молились другим богам. Но правде говоря, мы едины некоторыми связями – седьмая мода на киселе – и ничего больше, поскольку живём свои жизни, которые теоретически должны быть записаны в наших глазах.

Жизнь И. – в круговороте слов, украшенном жалкой плаксивостью, которая нарушает покой, так как хуже мужских слёз могут быть только женские проклятия. Рассказ его не захватывает и не интересует – так, банальности. Лейтмотив – жена не только держит его за лодыря, но и настраивает против него собственных детей. Семейная беда – стара, как и сама земля.

Был красивый августовский вечер. Нерабочие дни – увы! – дни каникул, успокоилась природа и душа. Я чувствовал себя, словно родившись заново – чистый и невинный, я так незаметно вознёсся над рассказом И. и его бедами. По инерции ещё кивал головой, будто соглашаясь или сочувствуя; а если удавалось несколько приземлиться и услышать какое – нибудь слово, требующее порицания или осуждения, энергично тряс ею. Были моменты, когда я даже заглядывал в  его выпученные глаза. И ничего там не видел! В этой мизансцене я был статистом с дипломом Академии Искусств.

Полностью согласен с гневливыми, что отвратительно сидеть, словно не на званом пиру и скучать оттого, что кипящие рядом страсти или даже драма тебя не задевают и крылышком. Классик точно охарактеризовал такую ситуацию, но хоть голову руби – не помню этой золотой мысли. Не являюсь человеком с каменным сердцем, и не было особенно интересно сидеть, наблюдая через его пустую голову проходящих мимо деревенских красавиц – до шестнадцати, но созревших, как африканки, глазеющих на коричневые поля, которые день за днём выцветают, словно глаза моего собеседника; слышать не его хрипение, а щебетание готовящихся ко сну птиц, которое напоминает союз заговорщиков против диктатора.

Совсем незваная, в голову пришла такая странная мысль – и её сопровождающая: в истории человечества хватало не только диктаторов, но и заговоров против них. И на крыше, и под крышей.

Она говорит: дети мои, дети мои, и никогда – мы. Я – пустое место или блоха, заслужившая уничтожения; а может, даже и позор семейства, о котором лучше молчать, иначе обхохочешься. Мои труды, работа, в конце концов, даже зарабатываемые деньги нереальны, воображаемы; а с первых дней совместной жизни, когда за подаренные моими родителями деньги я купил мебель – через пятнадцать лет она с любовью и восхищением всем рассказывала, что мебель была куплена за деньги, подаренные её родителями! Тебе, просвещённому человеку, такие бытовые мелочи неприятны и неинтересны, но смолчать не могу…

Полагаете, в моём понимании появившийся вакуум, как видно, заполнился содержанием души собеседника? Не можешь молчать – говори, но не мне, кому входит в одно ухо и выходит через другое. Напрасен труд. Ничто не меняется в устройстве этого мира и коли выплакал сотню граммов слёз, сливаешь в себя столько же водки. Одно лишь окупается – не надо ходить в туалет… Ничего подобного я не говорю собеседнику, потряхиваю головой, словно заведённая игрушка; поглядываю по сторонам, хотя вечерние сумерки уже поглощают находящиеся вокруг предметы намного быстрее, нежели развивается действие на скамейке под яблонями. Будем справедливы – тут действие застыло на месте, как та пластинка в детском санатории во время танцев, когда  громкоговорители дребежжали: ай-люли, ай-люли, это… и опять сначала, пока некий еврейчик – кстати, настоящий, – не побоявшийся тогда не только признаться, но и показать обрезанный кончик, не передвинул граммофонную иглу: это новый танец, ай-люли…

Поднимая себе хвост, замечу, что у меня хватило ума не ляпнуть, мол, человечек бессмысленно разбубнился: получил, что  причиталось, так как давал себя топтать всю жизнь – и ещё сотню  золотых советов, которые ничего не стоят. Смолчал, но обильно текущих и в вечерних сумерках светящихся слёз утирать  не спешил.

Сидели несколько добрых часов – за это время можно рассказать не только свою, но и выдуманную жизнь – хоть разговор идёт по кругу, всё то же самое.

Глаза собеседника уже проглочены сумраком, и пришло время закончить этот трагифарс. Я решительно поднялся, демонстративно широко зевнул и раскрыл рот пожелать ему спокойной ночи, как внезапно услышал:

– Да разве это жизнь? Лучше повеситься…

Веские, трансцендентные слова были произнесены буднично, словно помимо всего прочего, без эмоциональных и  голосовых модуляций и ничем не выделялись из вечернего причитания с хрипением, сопением и вздохами. Вместо них могли быть произнесены какие угодно слова; поэтому, как ни и чём не бывало, я похлопал И. по плечу (кто бы мог отрицать, что этим жестом я не побудил его совершить то, к чему он готовился?) и, спокойный как священник, облегчив душу ближнему, ушёл спать…

 

 

Комментарии закрыты.