Юность моя прошла среди памятников. Зачастую они были понятнее мне, чем живые люди. У каждого памятника была своя история. Они были свидетелями моих встреч в пору студенчества. В Питере было принято назначать свидания у монументов. В бывшем Кёнигсберге, с которым позже я связал свою жизнь, тоже встречались у памятников. Здесь, правда, довольно часто разрушали старые памятники. Едва успеешь договориться встретиться у Вильгельма, глядишь – и Вильгельма нет, и Бисмарка нет, да и самого королевского замка, возле которого они стояли, тоже нет.
В первые годы послевоенного житья было не до памятников. Завод, где я работал, был окружен цепью зеленых чепков, ждущих нас после рабочего дня. А те, кто задерживался на работе и не поспевал к чепкам до их закрытия, шли в глубину парка, некогда бывшего немецким кладбищем, к „Женщинам и коням“. Название имело прямой смысл, потому что в дальнем глухом углу парка, поросшем высокой травой, были свалены конные статуи и женские скульптуры. Мы брали бутылку, садились на гипсовые животы, поглаживали каменные гривы и запивали водку пивом. Царили здесь мир и согласие. Кони были немецкие, а женщины советского изготовления: была здесь и девушка с веслом, и девушка с обручем. Мы на них не обращали внимания, а выясняли постоянно друг у друга, кто и как нас уважает.
Несколько лет назад я захотел найти место наших возлияний, но попытки мои были безуспешны. Зато набрел я на целую груду ленинских бюстов. Кто-то наспех забросал их палой листвой. Когда-то такая коллекция могла надолго обеспечить скульптору безбедную жизнь. Помню в годы, когда лысый вождь считался самым мудрым и добрым, я гостил в столице у известного художника. Мы пили несколько дней подряд. А потом кончились запасы спиртного, и жена художника по прозвищу Валькирия наотрез отказалась выдать нам деньги. И тогда художник повел меня в подвал, где ровными рядами стояли бюсты лысого вождя. Их было, наверное, десятка два. Художник отделил двоих, дал одного мне и сказал: „Надо старичка забашлять“. И оказалось это не сложно. В ближайшем клубе у нас купили эти два бюста и долго благодарили художника, ибо ждали парткомиссию, а тот вождь, что стоял у них в ленинской комнате, потрескался. Тогда я был молод, и показалось мне действо художника кощунством. Дурачок, я даже поругался с ним. Кричал, что нельзя торговать искусством. Уж, какое тут искусство? Сейчас бы я назвал это халтурой. Не мог он, что ли, разнообразить эти бюсты. Вот я видел в моем родном городе скульптуру кудрявого мальчика, – и оказалось, что это тоже был вождь в пору своего детства. Наверное, сейчас его сбросили с пьедестала. А в чем виноват мальчик, возможно, это был и не вождь, а сын местного партократа. Но такие необычные ленины были крайне редки. В основном ставили стандартных вождей с поднятой рукой. Любимой шуткой в тоталитарные годы было напоить человека и самолетом переправить в другой город, где положить на площади под памятником вождю. Проспавшись, человек долго еще был уверен, что очухался в родном городе. Он брал такси, ехал, к примеру, на улицу Советскую или на Ленинский проспект. В любом городе такие улицы были. Теперь такой фокус не проделаешь, стало больше разнообразия и в названиях улиц и среди памятников. Многие памятники доживают последние годы. Каменным монстрам надо держать ухо востро. Не ровен час появятся стропальщики, охватят шею металлической удавкой и сдернут с пьедестала. Что для них памятники – безмолвный камень, холодный металл. А возможно ведь, только памятники и живут самой настоящей жизнью. Пушкин, как всегда, первым об этом догадался. И заскакал по звонкой мостовой Медный всадник, преследуя бедного Евгения. Пушкину стали подражать. У многих сочинителей памятники заговорили. Сочинители эти все, конечно, нафантазировали. А вот в нашем городе и выдумывать ничего не нужно…
Пройдитесь по городу ночью, когда все угомонятся, и поймете – Пушкин изначально и всегда прав. Приглядитесь, все ли статуи так безмятежно, как днем, стоят на своих местах… Гарантирую – вас ждет много чудес в полутьме, где дух Гофмана и его фантазии смешались с большевистскими мифами. Вот, к примеру, зубры. Они стоят возле технического университета. У немцев это было здание суда. По совдеповской легенде здесь судили одного из вождей немецкого пролетариата Карла Либкхнета. Нынешние студенты о Либкхнете ничего не знают и знать не хотят. На Пасху они до блеска начищают зубрам медные яйца. Зубры олицетворяют защиту и обвинение, которые обречены вечно бодать друг друга. Но мало кто знает, что после полуночи зубры перестают бороться. Скрытые темнотой, они опускаются на колени и просят друг у друга прощения. Шиллер все это видит и умиляется. Бронзовая слеза сползает по гордому лицу Шиллера. Он вспоминает сорок пятый год и ту охранную надпись, которую начертали на нем чужеземные солдаты: „Не трогать, пролетарский поэт!“ Что значило пролетарский поэт, он не может понять до сих пор. Сохраненный нашими солдатами, он обречен читать названия пьес, составляющих репертуар провинциального театра. Кириллица плохо дается немецкому романтику. Ночью можно отдохнуть от этих надписей. Ночью он слышит привычное постукивание… Это Кант совершает свои прогулки, обстукивая тростью дорожные камни, в поисках философской тропы. Он путается в названиях улиц и боится заблудиться. Он опасается, что разведут мосты. Он мыслит старыми категориями – мосты разводить никто не собирается. Иногда его выручают гвардейцы, павшие при штурме города. Они идут с тяжелым гранитным знаменем, твердую их поступь всегда можно различить даже издалека. Один из них в дни падения Кёнигсберга написал на гробнице философа: „Теперь ты понял, что мир материален“. Философ до сих пор не может разгадать, какой смысл вложил солдат в эти слова. Возможно, это был и не простой солдат, а знаток философии и любитель поэзии. И возможно этот же солдат ночью идет строевым шагом к почтамту, к Пушкину. Александру Сергеевичу – поэту, о котором Кант узнал в послевоенное время, оставлен только бюст. В руках ветка рябины – последнее утешение. Лишенный свободы при жизни не обретает ее посмертно – понимает Кант. И еще один императив рождается в голове Канта: „Вечен только тот, кто беспечен“. И он, как всегда прав, великий философ. Сколько стояло изваяний! Короли, вожди, полководцы! А где они? И у Бисмарка, и у Вильгельма, и у кремлевского горца – одна судьба. Переплавлены. Разлились жидкой раскаленной лавой. Стали подшипниками в местных трамваях. А сколько было кичливости, какой апломб, какие амбиции! Из праха созданные становятся прахом, из металла отлитые обращаются в металл. Остались два вождя. Один, козлобородый, застыл у Южного вокзала с протянутой рукой. Нищим давно уже никто не подает. Старый плут, отказавшийся от своей жены, брошенной с его согласия в круги ада, и приказавший расстреливать детей, окончательно помешался. Пытается кричать, что город назван его именем. Все уже знают, что город назван в честь калины, красные ягоды так целебны и так прекрасны. Бывший всесоюзный староста боится и ночью сойти с пьедестала, сделаешь пару шагов – и твое место сходу займут новые правители. Его учитель и вождь, весь позеленевший и сморщенный, остался суетливым, каким был и при жизни. Забрел с испуга на вокзал. Искал пломбированный вагон. Встал у „Дома искусств“. Задумался. „Не тот это город и полночь не та“, – звучат в темноте невесть откуда запавшие в голову строки поэта, которого не успели шлепнуть братишки. Вождь измучен – боится возвращаться на площадь. Храм рядом. Вспомнят – как рушил церкви, как приказывал разорять алтари и пускать в расход священников. Надо затаиться и подождать. Предлагали около памятника Родине-матери встать, так тоже ненадолго. Место уж больно беспокойное, днем митингуют нацболы. Кричат о сионистах и ни слова о мировой революции. Ночью свет реклам не дает сомкнуть глаз. Впору строить шалаш…
Вождю немецкого пролетариата Эрнсту Тельману повезло, спрятался в небольшом парке на окраине города, ему хорошо, никто не заметит, к тому же он просто бюст, лишенный возможности идти и искать своих спартаковцев. Раньше сидел спокойно на постаменте, который некогда принадлежал герцогу Альбрехту, почти в центре города, открывался прекрасный вид на центральный проспект. Но было шумно. Теперь тишина. Постамент отобрали. Повсюду ставят новые бюсты.
Там, где стоит „Родина-мать“, собираются сделать аллею с памятниками всем русским губернаторам. Тем, кто правил городом в Семилетнюю войну – Суворову-отцу, Панину, Корфу, Фермору… И конечно партийному бонзе Коновалову и всем его партийным предшественникам, разрушавшим город. И словно предугадал эту затею скульптор, изваявший нам „Родину-мать“. Напрасно высмеивали мы памятник, показывали гостям нашу „Мать“, которая сбоку являла зрелище писающего памятника, так уж сделана была опущенная рука, что пальцы образовывали пенис. Теперь, когда установят бюсты, ей будет на кого мочиться.
Отцам города – бюсты, выдающимся личностям – мемориальные доски. Объявлено было всем живущим в городе бывшим и нынешним партийным деятелям, новаторам, актерам, художникам, писателем и прочим знаменитостям, чтобы готовили тексты и доски заранее, еще при жизни, ибо средств свободных в городе нет и не предвидится. Поступило около тысячи заявок – теперь создана специальная топонимическая комиссия при губернаторе для определения состава и утверждения надписей. Большой был ропот среди интеллигенции – почему деятелям прошлого, всяким Альбрехтам и Вильгельмам собираются ставить памятники, какому-то Гофману целых два памятника. Шемякина позвали ваять! А нашим российским художникам и писателям – простые дешевые доски – лишь бы отделаться. Пусть Шемякин и нам ставит изваяния. Можно и Церетелли пригласить. Мы этого достойны.
Резонно решила комиссия на всех металла не хватит. Нужны общие памятники. Ведь стоит один такой – памятник космонавтам. Ни Леонову, ни Романенко, ни Пацаеву, а просто космонавту – нашему земляку. Стоит в металлическом кругу бодрый герой космоса. Памятник неизвестному космонавту народ называет весьма странно: „Хочешь жить, умей вертеться“. Можно все сделать по аналогии с этим памятником. В парке Луизы, на ее же сохранившийся постамент поставить памятник „Неизвестному художнику“, а на площадке, где Кутузов стоит, соорудить рядом с ним памятник „Неизвестному писателю“. И опять много недовольных. Особенно среди писателей. Почему – неизвестному? Мы – писатели-патриоты все известные. И объяснил председатель комиссии: „Не известно были ли вы писателями…“ И без этого много ошибок совершили. Вот поставили изваяние кутузовское, изобразил его знаменитый скульптор молодым, с двумя глазами и со всеми орденами, которые он позже получил. Теперь над нами в Москве смеются. Лучше бы, говорят, поставили памятник Пруссу. Предку Пушкина – пруссу Радше, ведь именно отсюда, из бывшей Пруссии берет начало славный пушкинский род. Пушкинисты эту идею подхватили. Решили заодно и памятник Абраму Ганнибалу поставить, ведь отличился тот в сражениях. Ганнибалу ставить не разрешили сразу, сказали на самом верху – вам разреши эфиопу ставить, вы и Дантесу возведете.
И я согласен: хороша будет картина. Стоит памятник Дантесу и целится в памятник Пушкину…
Как мелок весь этот спор. Суета сует… Лучше подумаем о павших воинах, их кровью вся земля здесь пропитана. Сколько еще не захороненных, сколько забытых! Какой памятник не поставь – все будет недостаточно… Сидит маршал Василевский на площади его имени и читает списки погибших. Просто перечислять имена – не хватит и жизни. Мечется вечный огонь у подножья рвущихся в последнюю атаку гвардейцев. Памятник тысяча двумстам, из двухсот тысяч павших избранным. А остальным…
А тем, кто жил здесь и погиб под бомбами… А тем, кто пал жертвами геноцида, а тем, кто стал лагерной пылью и лагерным дымом…
Но выход есть – давайте же утвердим особым президентским указом, что весь наш город – памятник и весь он должен охраняться от сегодняшних и грядущих гуннов. Все его парки и все его мостовые, и все его храмы… И ведь, действительно, это памятник всем некогда жившим здесь, это памятник всем павшим, и это памятник всей второй мировой войны. Ее гибельным разрушениям и ее жертвам, ее трагедиям и победам, ее поражениям и горечи. Надо восстановить прежний город виртуально – сделать в вечернем небе возникающие картины, чтобы можно было сравнить былое и сегодняшнее и осознать, как хрупки даже бронзовые памятники и даже каменные строения, как беззащитна наша жизнь и наши города. И как добро переходит во зло. И зло наказуемо.
Архив
Комментарии закрыты.