Человек живет в ландшафтах, привыкая к ним или отторгая их, любя или ненавидя. Он пытается присвоить себе воды и земли. И тогда в ландшафт вбиваются пограничные столбы. Их опрокидывают войны. И человек или гибнет на этих войнах, или теряет родину, или обретает новую. Ландшафты же остаются. И остается море, на лоне вод которого нельзя построить ни „китайскую“, ни „берлинскую“ стены. В Аренсхоопе оно точно такое же, как и в Светлогорске, и на Куршской косе. И там у себя, и здесь весенними вечерами я брожу вдоль кромки прибоя и никогда не устаю любоваться этим вечным, неустанным движением волн, этой призрачной дымкой над горизонтом, этим изменчивым цветом воды… Море и покой – что еще нужно человеку? Вот так бы сидеть на берегу, прямо на песке, еще чуть влажном от дождей, слушать крики чаек, щуриться от солнца и воспринимать жизнь свою, как немыслимо щедрый подарок… В маленьком городке, спрятавшемся на косе между морем и озерами на севере Германии, в городке художников…
Тишину нарушают лишь крики чаек и корабли, призывно гудящие вдалеке…Отсюда, с берега, их почти не видно, они вязнут в полосе тумана, лишь взблеснёт иногда на фоне моря солнечный зайчик, это луч наткнулся на корабельный иллюминатор. Мерно плещет море, чайки задумчиво смотрят на пустынный берег, склонив клювы. Замолкают вдали корабельные гудки, – и наступает безмолвие. И тогда голоса звучат во мне, голоса, оборванные морем, голоса, просящие о спасении… Я ухожу по песчаному берегу вдаль, туда, где совершенно нет никого. Сажусь на песок и смотрю на море. Что хранит память волн, что сохранила эта вода, кого омывает она в кубриках затонувших кораблей? В ней растворились женщины, которых полицаи сталкивали на тонкий лед у Пальмникена, и те, кто тонул на „Густлове“… Предсмертные крики давно слились со вздохами моря…
Вода и песок сохраняют в своей недоступной нам памяти историю, которую не всегда хотят помнить люди. Ненависть не победить ненавистью. Смирению и терпимости учит природа.
Научи меня слово молвить, трава,
научи омертвелым быть и слышать
долго, и молвить слово, камень,
научи собой оставаться, вода,
и ветер, не выпытывай ни о чем…
Строки Иоганнеса Бобровского помогают многое осознать. Воспетая Бобровским, бывшая Пруссия, край озер, лесов и песчаных берегов. Он лелеял ее, но сумел полюбить и места, где я родился. Пустошка, Опочка, Псков, Ильмень – названия его военных стихов – он там воевал в войсках вермахта, он видел мой город – многострадальные Великие Луки – во все пожирающем огне. Сердце его тосковало от боли. Теперь я живу на его родине… В бывшем ганзейском городе, который стерла с лица земли английская авиация. Бобровский в ту августовскую ночь был далеко – в России. Он стал свидетелем уничтожения моего города и гибели моих земляков. В Берлине, наверное, он тосковал по своей покинутой родине. Только страдания и тоска могли родить его строки. Он помог и мне полюбить край, где волею судьбы прошла вся моя жизнь. Край песчаных дюн и голубых озер…
Куршская коса и Нида, давно избранные художниками для своих пленэров, стали на долгие годы моим прибежищем и спасением. Я люблю повторять слова Иосифа Бродского: „Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря…“ Восточная Пруссия была провинцией для тоталитарной империи, она и осталась провинцией, что в переводе означает – завоеванная страна. Рядом почти европейские города Прибалтики, в Литву вела Куршская коса. Сегодня пограничный пункт разделил косу, а раньше можно было брести по ней, почти никого не встречая на своем пути…
Узкая полоска земли, уводила в другую страну, и сладкое одиночество, обреталось на ней. Цепочка следов уходит в дюны, углубления на песке быстро заполняются. Ветер выравнивает пологую золотистую поверхность. Никто не идет по твоему следу. Небо розовеет, как деревенская невеста. Брачная ночь еще впереди. Ты свободен, а потому бредешь, не ощущая усталости по скрипучему песку. Песок тоже движется там, в глубине дюны. Под его слоями память о засыпанных прусских деревушках. Низкорослые сосны пытаются остановить движение, вцепляются корнями в высохшую почву, хватают и тебя за распахнутую рубашку. Густой ельник окаймляет дюну. Бороды колючей хвои врастают в песок…На литовской части косы стерильна чистота белокаменных дорожек. Они проложены в тихий и уютный город, где в песок вросли белые дома с красными островерхими крышами. Деревянные ступени, ведущие к заливу. Лестница у дома Томаса Манна. Сухопарый романист с обвисшими усами незримо сходит к воде по скрипучей лестнице. Великий прозаик мог бы построить свой дом не в Ниде, а в Аренсхоопе. Ничего бы не изменилось. Правда, он смог бы общаться с Эйнштейном, выбравшим Аренсхооп. Здесь в Аренсхоопе он полюбил бы не только море, но и таинство сиреневых озер…
Ночью в свете луны озёра Аренсхоопа, видимые с веранды, кажутся желтой переливающейся полосой, превращаются в поля зрелой пшеницы. На небе причудливая ткань облаков, словно кто-то вышивал макраме, стягивая пушистые узлы. И непрерывна мелодия, которую выводят лягушки, накликая дождь. Мелкие первые капли уже стучат по дощатому полу веранды. Теплый дождь ускоряет цветенье. Из окна я все время видел корявые ветви дерева, мне казалось, что оно давно высохло, и просто никто не хочет его срубить, потому что причудливые переплетения ветвей рождают абстрактные фигуры, наподобие той, что стоит в садике у нашего дома – изломанные прутья металла, окрашенные в малиновый и черный цвета. Вот и дерево здесь в роли скульптуры. И вдруг сегодня утром смотрю в окно и – о чудо! – на голых ветвях множество белых цветов. Да это же яблоня! Дерево ожило, и на ветвях проклюнулись мелкие листочки. Те, кто приедут сюда осенью, увидят красные плоды, услышат по ночам глухие стуки. Это будут падать яблоки. И чью-то мысль озарят они пусть не ньютоновским открытием, а новым сочетанием слов. Слова, рожденные падением яблок, лягут в строку. И тот, кто ее запишет, закроет глаза – и увидит, как цветет яблоня. Мне же не надо закрывать глаза – белые цветы заполняют всё окно.
Цветут яблони и в моем саду, там, где много заброшенных хуторов и река Преголя излучиной огибает поля, змейкой блестя за зарослями ежевики. Эти яблони посажены мной на земле, ставшей родиной для сына и внучек. На этой земле тоже живут художники, они выкрадывают у ландшафта свет и краски и создают свой мир. В этом мире старые мифы оживают, и городам возвращается прошлое. Замки, построенные рыцарями, семь кёнигсбергских мостов и узколицый Кант, прогуливающийся по ним, и распевающий литовские дайны пастор Донелайтис, и еврейский мудрец Салантер, взывающий к Богу о милосердии, и зальцбургские переселенцы, ищущие спасения в веротерпимом крае.. И этот край наш, обитель многих, всматривается в мольберты, как в зеркало, и пытается разгадать себя. И старается совместить яркие цвета весны и осеннюю белизну туманов. И человек в ландшафте ищет себя…
Архив
Комментарии закрыты.