– Я возражу вам, синьор Боцарелли, – выговорил Васильев насколько можно сдержаннее, со стыдом чувствуя, что готов вспылить. – Вы сказали горькие слова об интеллектуалах. А я их люблю, при всех их недостатках. Без них жизнь была бы сплошной скукой и утилитарной механикой. Вы говорили как критик, а в наше время, к сожалению, критика – или беззастенчивая реклама, или публичная казнь таланта. Тем более только боги могут убивать себе подобных, а не падшие ангелы. Простите, совершенно не хочу обидеть, но почти все критики – падшие ангелы. По тому, как вы с нелюбовью говорите об интеллектуалах, я понял, что вы тоже…
Боцарелли, довольный, блеснул молодыми зубами на худом бледном лице монаха.
– Синьор Васильев, я не писал о вашей римской выставке плохо! Я не убивал вас. Наоборот. Кое-что мне нравится очень. „Снег“, „Прощание“, „Женщина в красном“, „Портрет“. Я определил вашу манеру не как социалистический реализм, а как реализм социализма.
– Разве суть в терминах? – поморщился Васильев. – Что в лоб, что по лбу. Слыхали такое русское выражение?
– В лоб, по лбу, – застенчиво покивал бородкой Боцарелли. – Я скажу так. .. А я не люблю многих. Моя трагедия в том, что я ненавижу некоторых художников, а должен любить, то ест изображать … любовь.
– И это, к сожалению, во всем мире! – резко сказал Васильев. – К сожалению, потому что человеческая жизнь – лишь повод для искусства, а творчество – это личность, ее выражение!
– Ты не следишь за собой, этого не надо, Володя, – тихо сказала Мария, глядя под ноги. – Ты обижаешь своим тоном…
– Я не обижаюсь! – воскликнул с откровенным добродушием Боцарелли и взмахом чутких рук изобразил отсутствие обиды. – Конечно, вы, такой самостоятельный талант… Я сам немножко терплю собственную профессию, но другой у меня нет. Я очен понимаю, что всякое творчество – выявленная аномалия, и разбираться в ней должен психиатр… не жалкий критик.
– Зачем преувеличивать?
– Создавать несуществующий мир на холсте красками или словами на бумаге – не аномалия? Даже ваш, синьор Васильев, реализм… как это? Не отражение действительности, а зеркало вашего субъекта… вашего личного „я“. И вот такой акт – занятие нормальных людей? Нормален бог, сотворивший наш мир? Иероним Босх жил в пятнадцатом веке, а своим воображением создал страшный современный мир уродства. Его картина „Несение креста“ – кто окружает Иисуса? Жестокие, садистские лица, которые представляют, как показала история, большинство человечества. Не инопланетные пришельцы, а жестокие люди распяли любвеобильного чудака. Простите, я очен, очен ушел от разговора, но я всегда думаю: что должен делать талант художника – прощать человечеству кровавые грехи, войны, убийства или сердиться на него? Любить или ненавидеть?
– И прощать, и не прощать. Любить и ненавидеть, – проговорил Васильев, досадуя на неоправданную свою несдержанность, и договорил умереннее: – Я уверен, что искусство – самопознание человечества и его самонаказание.
– Что вы сказали, синьор Васильев? Самонаказание? – спросил Боцарелли и восторженно округлил внимательные глаза, точно схватил главную мысль, необходимую ему. – Имеет это какое-нибудь отношение к мазохизму?..
– Какого черта вы все сводите к одному и тому же, извините! Никакого отношения! Самонаказание – это в смысле исторической вины за всю пролитую кровь, за все страдания. Самонаказание необходимо для самосохранения человечества. Вы поняли меня, синьор Боцарелли? Искусство призвано сохранять человеческое в человеке! Без всяких этих надоевших до черта де Садов, Захер-Мазохов и Фрейдов!
– Почему ты так сердишься? – сказала Мария, пожимая плечами. – Ты грубоват, Володя.
– Разве? – проговорил Васильев вполголоса. – Вот уж не хотел.
„Да, мне что-то не по себе, – думал он, не понимая причину колючего, сжатого в груди раздражения и против нелепого фильма, и против душащего влагой тумана в любимой им Венеции, и против этого неглупого, излишне болтливого критика-итальянца, смахивающего на священника своими чуткими руками, худобой лица, скромной бородкой. – Если я не могу сдерживать себя, то почему я должен показаться этому мальчику, синьору Боцарелли, образцово воспитанным русским, который в светской любезности произносит только два милых слова: „отнюдь“ и „весьма“? Ко всем чертям все эти нормы? К черту и к черту! Снова чувства? Дать бы мне бессердечный разум – и все обретет спокойствие. И все в мире станет закономерным, и я буду несказанно доволен, что я в третий раз приехал в Венецию, что наступит скоро утро, и я увижу солнце над каналами. Но со мной что-то не так и не по себе, как будто плакать хочется. Никогда так не было…“
…………………………….
Фото – библиотека Кафедрального собора в Калининграде
Комментарии закрыты.